Леденящий кровь реализм
В конце XIX в. Энгельс писал, что только революционное насилие, к которому рано или поздно вынужден будет прибегнуть немецкий народ, вытравило бы дух холопства, проникший в национальное сознание из унижения Тридцатилетней войны.
Эта гигантская психологическая катастрофа, надолго наложившая печать на последующую судьбу германского народа и германской культуры, может быть ясно прослежена по письменным и литературным памятникам эпохи.
Ведь скулящие хроники и документы времен Тридцатилетней войны могут послужить не только для изучения отраженных в них внешних факторов, но и для изучения фактов общественного сознания.
Несущиеся с их страниц вопли, даже их преувеличения в описании насилий и мучений, сами суть исторические факты: это последние крики протеста, не сознательного революционного протеста, а протеста традиционного общественного сознания перед лицом фактов, которые они не в силах освоить.
Тот же оттенок носит и знаменитая серия гравюр Калло Бедствия войны.
Понемногу эти крики умолкают: к концу Тридцатилетней войны старое сознание уступает поле битвы новому сознанию тупой и беспринципной покорности.
Но среди интеллигенции старшего поколения протест и ужас от совершившейся моральной катастрофы живут еще 15-20 лет после войны.
Немецкая литература 50-60-х годов XVII в. еще как зеркало отражает муки духовного надлома, совершенного в немецком народе Тридцатилетней войной, еще пытается протестовать.
Самый громкий вопль это Симплициссимус Гриммельс-гаузена.
В конечном счете это моралистическая книга. Но свой моральный протест против духа Тридцатилетней войны, против унижения человека насилием Гриммельсгаузен завершает не призывом к борьбе, а признанием безнадежного поражения человека; еще мальчиком Симплиций, выйдя из лесу от отшельника и натолкнувшись на кровавую сцену погрома в деревне, решил, что когда в мире все так ведется, то в пустыне лучше63, а проделав длинный жизненный путь, полный приключений и поисков правды, он, разочаровавшись, заканчивает его тем, что удаляется от людей на необитаемый остров.
Однако голос Гриммельсгаузена не совсем одинок в послевоенной Германии.
Мы уже упоминали его современников Ганса Мошероша, выражавшего свой протест леденящим кровь реализмом в сценах Солдатской жизни, и Фридриха фон Логау, аристократа, потрясенного нравственным крушением Германии и бичующего ее острыми эпиграммами.
Но в особенности заслуживает упоминания замечательный поэт и драматург той эпохи, вышедший из буржуазных слоев, Андреас Грифиус. Его считают неудавшимся немецким Шекспиром драматическое творчество Грифиуса было сломлено и сознание потрясено Тридцатилетней войной.
И в ней не столько сами ужасы, сколько моральная, духовная сторона этих ужасов, не то, что происходило в мире, а то, что произошло в душах, казалось ему самым страшным.
Его замечательный сонет 1636 г., рисующий опустошение Германии пьяным кровью сбродом, заканчивается такими строками: Завален трупами лугов прибрежных цвет, И воды наших рек уж дважды девять лет Кровавой льнут волной к окровавленной суше.
